Евгений Баратынский
(1800–1844)
ПОСЛЕДНЯЯ
СМЕРТЬ
Есть бытие; но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье.
Он в полноте понятья своего,
А между тем, как волны, на него,
Одни других мятежней, своенравней,
Видения бегут со всех сторон:
Как будто бы своей отчизны давней
Стихийному смятенью отдан он;
Но иногда, мечтой воспламененный,
Он видит свет, другим не откровенный.
Созданье ли болезненной мечты
Иль дерзкого ума соображенье,
Во глубине полночной темноты
Представшее очам моим виденье?
Не ведаю; но предо мной тогда
Раскрылися грядущие года;
События вставали, развивались,
Волнуяся, подобно облакам,
И полными эпохами являлись
От времени до времени очам,
И наконец я видел без покрова
Последнюю судьбу всего живого.
Сначала мир явил мне дивный сад;
Везде искусств, обилия приметы;
Близ веси весь и подле града град,
Везде дворцы, театры, водометы,
Везде народ, и хитрый свой закон
Стихии все признать заставил он.
Уж он морей мятежные пучины
На островах искусственных селил,
Уж рассекал небесные равнины
По прихоти им вымышленных крил;
Все на земле движением дышало,
Все на земле как будто ликовало.
Исчезнули бесплодные года,
Оратаи по воле призывали
Ветра, дожди, жары и холода,
И верною сторицей воздавали
Посевы им, и хищный зверь исчез
Во тьме лесов, и в высоте небес,
И в бездне вод, сраженный человеком,
И царствовал повсюду светлый мир.
Вот, мыслил я, прельщенный дивным веком,
Вот разума великолепный пир!
Врагам его и в стыд и в поученье,
Вот до чего достигло просвещенье!
Прошли века. Яснеть очам моим
Видение другое начинало:
Что человек? что вновь открыто им?
Я гордо мнил, и что же мне предстало?
Наставшую эпоху я с трудом
Постигнуть мог смутившимся умом.
Глаза мои людей не узнавали;
Привыкшие к обилью дольных благ,
На все они спокойные взирали,
Что суеты рождало в их отцах,
Что мысли их, что страсти их, бывало,
Влечением всесильным увлекало.
Желания земные позабыв,
Чуждаяся их грубого влеченья,
Душевных снов, высоких снов призыв
Им заменил другие побужденья,
И в полное владение свое
Фантазия взяла их бытие,
И умственной природе уступила
Телесная природа между них:
Их в эмпирей и в хаос уносила
Живая мысль на крылиях своих;
Но по земле с трудом они ступали,
И браки их бесплодны пребывали.
Прошли века, и тут моим очам
Открылася ужасная картина:
Ходила смерть по суше, по водам,
Свершалася живущего судьбина.
Где люди? где? скрывалися в гробах!
Как древние столпы на рубежах,
Последние семейства истлевали;
В развалинах стояли города,
По пажитям заглохнувшим блуждали
Без пастырей безумные стада;
С людьми для них исчезло пропитанье;
Мне слышалось их гладное блеянье.
И тишина глубокая вослед
Торжественно повсюду воцарилась,
И в дикую порфиру древних лет
Державная природа облачилась.
Величествен и грустен был позор
Пустынных вод, лесов, долин и гор.
По-прежнему животворя природу,
На небосклон светило дня взошло,
Но на земле ничто его восходу
Произнести привета не могло.
Один туман над ней, синея, вился
И жертвою чистительной дымился.
1828
|
Evgeny Baratynsky
(1800–1844)
THE ULTIMATE DEATH
There is a state; but how should
it be called?
’T is neither sleep nor wake, ’t is situated
Between these two, and to this state, I hold,
Both sanity and madness are related.
One is in full possession of his mind;
Meantime, like ocean waves of every kind,
One being more impetuous than another,
Grand visions run upon him from all sides,
As if the ancient land of his forefathers
Is being swept away by powerful tides;
But sometimes, when his dream develops farther,
He contemplates the light unseen by others.
Was it a fragment of a morbid
dream
Or daring mind's impertinent invention,
The vision that appeared as in a gleam,
One dreary night, to capture my attention?
I do not wit; but at that darksome time
I saw the future, stirring and sublime;
Its grand events arose and then, evolving,
They curled as clouds that wander in the skies
And formed completed epochs that, involving
Succeeding epochs, ran before my eyes;
And, in the end, I saw without a cover
The final fate of th' earthly life all over.
At first, the earth looked like a
wondrous garth;
With arts that brought luxuriance and pleasures
In towns and cities people made their path,
And Nature followed skilful laws and measures:
Its elements were overmastered by
The humankind, with whom they did comply.
They formed vast islands in the midst of ocean,
And on those islands they arranged deep seas;
They crossed the heaven with the rapid motion
Of winged machines that flew with utmost ease;
Their every move in benefit resulted,
And there it seemed that all the world exulted.
The years of dearth and hardship
passed away;
The husbandmen at their own will invokèd
Soft winds and rains, and under their wise sway
The crops grew rich and, in my mind, evokèd
Our scarcity; and all the beasts of prey
In darksome forests hid themselves away
From humans' weird and terrifying thunders;
And all the earth was blessed with peaceful bliss.
“Behold,” — I thought, amazed by all these wonders, —
“Behold the banquet of the wit! Be this
To shame and moral for its wretchèd foes!
Behold how boldly the enlightenment goes!”
Those ages passed. My eyes were
open wide:
Another epoch was to be uncovered.
“What has become of man?” — I thought with pride, —
“What new amazing things has he discovered?”
But, what I saw, could I expect to find?
I scarcely could perceive it with my mind.
From all the inconveniences protected,
Accustomed to the bliss of being live,
The humans apathetically neglected
The things for which their fathers used to strive;
What once excited passion and desire,
These people seemed to hardly even require.
All our mundane concerns were
left behind;
They held themselves aloof from our excitements;
The call for dreams, high dreams of soul and mind,
Replaced all other cravings and incitements,
And in its full command, without a strife,
Sheer phantasy has taken all their life.
Their fleshly nature has been coolly buried;
It yielded way to purely mental things;
To th' empyreal chaos they were carried
By live ideas on their ethereal wings;
But on the earth they scarcely life sustained,
And sterile all their marriages remained.
Those ages passed, and then
before my eyes
A terrible and tragic view appeared:
Grim Death was on the earth and in the skies;
The end of every living creature neared.
Where were the people? Hiding in their tombs!
Like ancient columns with their mournful dooms,
Last families were melting on the border
Of wilderness; no longer people stayed
In murky ruinous cities; in disorder
Mad flocks and herds without their shepherds strayed;
With people, they have lost their daily meat;
From far away I heard their hungry bleat.
And after that, the earth, once
so sublime,
Under the reign of silence quietly rested,
And with the purple of the ancient time
The sovereign Nature has been proudly vested.
And sad and awful were the striking sights
Of empty waters, forests, vales and heights.
Still, as before, with its life-giving feature,
The light of day has risen to the skies,
But, on the desert earth, no living creature
Could utter greetings to its solemn rise.
In bluish fog alone the earth was folded,
And like a cleansing offering it smouldered.
1828
|
